Петр Машеров

Выехали из города на Логойское шоссе.
За Логойском водитель свернул в густой сосновый перелесок. Среди дубов и сосен часто попадались темно-коричневые боровики, моховики и грузди. Машеров не заметил, как корзина оказалась полной.

Вечерело. «Пора возвращаться домой», — подумал Машеров, бросив взгляд на часы. Набрав в грудь воздуха, он крикнул так, что, показалось ему, зашевелились верхушки сосен. Жена отозвалась рядом...

— Петро, иди посмотри, здесь, наверное, жилье было.
— Лес же вокруг какой, — не согласился он, осматривая густой березняк, что высыпал на холме, и красивые сосенки в низине. Среди деревьев попадались поросшие полынью ямы и кирпичные комины. — Наверное, партизанские землянки...
— Шиповник на них не успел вырасти, — заметила Полина Андреевна. И только теперь Машеров увидел кусты сирени, дикого крыжовника и перекрученные, изуродованные под тяжестью веток лесных деревьев яблони-калеки.

Они подступали к кирпичному фундаменту. Значит, здесь хаты были и садки при них.
— А вот и колодец, — показала Полина на покрытую мхом деревянную кадку, что еле виднелась из травы. — Запущенный, а вода струится, серебрится.

Она наклонилась с банкой над колодцем-родником, чтобы набрать воды, и вдруг отступила назад, словно испугавшись.
— Там человек, — показала она на красно-бурую печь, где когда-то, видно, был печной шесток.
Машеров увидел старика в ватнике и кирзовых сапогах. Сидел он в печальной позе, спиной к грибникам, так что лицо нельзя было рассмотреть.
— Эй, товарищ, может, нездоровится и помощь нужна? — позвал Машеров незнакомца.

Тот не спеша поднялся, сделал шаг навстречу грибникам и утопленным голосом проговорил:
— Помощь не надо. Я дома...

Петр и Полина удивленно переглянулись.
— Здесь мой дом, а это все — Хатынь, — старик показал рукой на бывшие усадьбы. — Немцы сожгли. Здесь лежат мои сыновья и дочери, здесь и жена... Слышу, кто-то аукает в лесу. Вот и подался сюда. Может, кто отзовется...
— Как вас зовут, дедушка? — поинтересовалась Полина.
— Иосиф Каминский я, и отец мой был Иосифом. Ковалем до войны работал здесь. А вас, Петр Миронович, я узнал, так что представляться не надо. Догадываюсь: рядом жена и дети ваши...
— Иосиф Иосифович, расскажите, пожалуйста, как все это было? — попросил Машеров.
— Говорят, батальон Дирливангера сжег Хатынь. Вся мразь тогда лютовала, а он особенно. Каратели налетели ночью 22 марта 1943 года как разбойники... окружили деревню, разграбили все. Забирали даже детские носки, ведра, кружки. Я тогда и подумал, что, выходит, плохие дела у Гитлера и его рейха, если старые вещи понадобились. Награбленное погрузили на машины, а жителей согнали в гумно и подожгли. Люди рвались на улицу, а их в упор расстреливали. Я бросился спасать своего сына — Адаську — его прошила автоматная очередь, и он утих на моих руках. Стреляли фашисты и в меня, когда я, обгоревший, выкатился из горящего гумна. Заслоняя Адаську, я сначала и не заметил, что пуля прошила мое плечо. Я прижался к сыну в борозде, и они посчитали меня мертвым...

Каминский замолчал, узловатыми пальцами вытер увлажненные глаза и вздохнул.
— Вот так и остался я один на всю Хатынь.
— А сколько жителей было в Хатыни? — снова поинтересовалась Полина.
— Не вели общий счет людям. В деревне всем места хватало, — рассказывал Каминский. — Одно скажу, юноши и молодые мужчины на войну пошли. Остались женщины да дети. Было несколько больных, как я. А сколько всех было людей? Наверное, сотни две... около этого. Сожгли же двадцать шесть хат, а в каждой, считай, по трое-четверо малышей, подростков...
— Как устроена ваша жизнь, Иосиф Иосифович? Может, какая-нибудь помощь нужна? — взяв старика за локоть, поинтересовался Машеров.
— Спасибо. Люди добрые приютили, у меня все есть, — отказался старик и тут же, немного застеснявшись, попросил: — Не забывайте Хатынь, Петр Миронович. Их много на белорусской земле. Лесами заросли уже.

Просьбу Каминского Машеров воспринял как укор, справедливый и своевременный. Стало даже неудобно, стыдно. Собирать грибы уже не хотелось. Первый секретарь рассказал о намерении создать большой мемориал, посвященный жертвам фашизма. Чтобы увековечить память непокорных и мучеников... Чтобы жег глаза и доводил до дрожи всех палачей и насильников всюду и всегда.
— ...Чтобы бдительными были! — дополнил Каминский.

Сердце старика немного отошло. Он улыбнулся, поблагодарил за добрую новость. Распрощавшись, Машеровы направились домой. Предложили подвезти к деревне, где жил старик, но он отказался.

После встречи с Каминским перестали щебетать и дочери. Родители сидели молчаливые и задумчивые.

Машеров включил радиоприемник. Закончились вечерние сообщения, и в эфир включился голос Юрия Левитана. Этот голос, торжественный и несколько тревожный, настораживал их с войны. Голос, который ненавидел сам Гитлер, пообещавший после захвата Москвы первым повесить на Красной площади Левитана.

На этот раз знаменитый диктор передавал редакционный комментарий «Правды» о 20-летии Нюрнбергского судебного процесса над главными нацистскими военными преступниками...
— Каминский прав. Хатынь забывать нельзя, — заметил взволнованный Машеров, сжав уста...